Прогулка по городу. Части 4-6

[vesper veil]

Прогулка по городу
Автор: vesper veil

Фэндом: Adam Lambert, Tommy Joe Ratliff (кроссовер)
Основные персонажи: Томми Джо Рэтлифф , Адам Ламберт
Пэйринг или персонажи: Адам/Томми

Рейтинг: NC-17
Жанры: Слэш (яой), Романтика, Юмор, Флафф, Драма, Мистика, Hurt/comfort
Предупреждения: Нецензурная лексика
Размер: планируется Миди
Статус: в процессе

Описание: Париж. Конец 19 века. Весна. Нечаянная встреча на улицах города любви и романтики - встреча, которая станет нечто большим, чем "еще одной историей любви".

Части 1-3 здесь: vesperveil.diary.ru/p202833928.htm

Часть 4.


Монмартр встретил их тусклыми огнями уличных фонарей.
Сэр Томас вылез из автомобиля и зябко поежился - тонкое пальто не спасало от холодного ночного ветра. Пока ждал своего рыжего попутчика, вылезающего с другой стороны, обнял себя за плечи и, словно ощутив что-то, задрал голову.
Над ними светились тысячи звезд. Ярких, холодных, очень красивых. Черное небо, казалось, было столь близко, что у Томаса на секунду закружилась голова. Но взгляда не оторвал - наоборот, по-мальчишески представил, что смотрит сейчас не вверх, а вниз, под ноги, в огромное бездонное озеро.

- Идем? Или тебе звездочку достать?

Теплый голос художника заставил оторвать взгляд от бескрайнего пространства.
Обернулся.
Адам стоял чуть поодаль, смотрел на него, засунув замерзшие руки в карманы. Выражение его лица было задумчивым и слегка печальным, однако, встретив взгляд карих глаз, улыбнулся. Протянул руку:

- Идем, мой случайный друг. Пришло время испить напитка Зеленой Феи.

Они шли почти минут двадцать. Почему-то молчали, словно улавливая настроение ночной, уставшей от гуляк и шума, улицы. Художник вел Томми по петляющему лабиринту, а тот с любопытством заглядывал то в одни, то в другие уютно освещенные окошки кафе. Иногда им навстречу попадались парочки, торопливо спешащие куда-то, а то и самозабвенно целующиеся, прижавшиеся крепко-накрепко друг к другу, спрятавшиеся за углами домов. И не всегда эти парочки были разного пола.
На каком-то очередном повороте юный англичанин оступился и в испуге схватился за вовремя подоспевшего Адама. А потом так и пошли дальше, забыв расцепить замерзшие руки.



- О, кого я вижу? Где ты так долго пропадал, рыжий плут?

Таким образом их на все кафе поприветствовал дородный, румяный хозяин. Окрикнул, едва они ступили на порог. Адам потащил сэра Томаса за собой через чрезвычайно симпатичное убранство помещения. Жарко пожал руку хозяина, расположившегося за стойкой, и обернулся к Томасу:

- Сэр Томми, позвольте представить вам моего невыносимого друга, мистера Жана Курве, ужасного грубияна, жадину и сноба, а еще чрезмерного любителя толстых продажных женщин! А ты, расчетливый деляга, гонитель поэтов и их муз, познакомься с моим новообретенным другом и ценителем моей гениальности, сэром Томасом Джо Рэтлиффом.

Подобное приветствие поначалу сбило с толку непривыкшего к такой фамильярности и такому специфичному юмору Томаса, но когда две пары глаз с интересом воззрились на него, англичанину поневоле пришлось поддержать тон беседы:

- Приятно познакомиться, мистер Курве! Боюсь, я попал в плен к вашему художнику и буду вынужден выкупить все его работы в надежде, что он меня выведет поутру из этого лабиринта улиц, в который завел.

Адам одобрительно блеснул синими глазами и подхватил на ходу шутку Томаса:

- Вот видишь, Жан! Я всегда намекал, что твое заведение находится в жопе Парижа. Нормальные господа предпочтут места явно посветлее да подоступнее!

Хозяин состроил притворно несчастную мину и повернулся к покрасневшему от неприличной шутки Томасу:

- Да, мой "Feux errants"(в пер.с французского - "Рассеянный свет") находится далеко от основных улиц, и поэтому я вынужден изо дня в день терпеть вот таких вот хитроглазых прохвостов. Вы, надеюсь, в курсе, мистер Рэтлифф, что связались с рыжим разбойником и коварным альфонсом?

Томас кашлянул и попытался отшутиться:

- Скорее, с цыганом и любителем поесть, покататься по городу за чужой счет. Но он честно отплатил мне за услуги!

Розовый хозяин хохотнул и тяжелой лапищей по-дружески хлопнул Адама по плечу. Тот вынужденно сел, пока месье Жан довольно вещал:

- Интересно, чем этот прохвост без гроша в кармане мог угодить такому приличному джентльмену как вы, сэр? Давайте, лучше месье Курве вам угодит. Добро пожаловать в "Рассеянный свет"! Здесь подаются свежайшие устрицы из Бретани и самый волшебный правильный абсент города! Между прочим, моего личного изготовления! Здесь замечательный недорогой табак и девушки-официантки, готовые по желанию составить вам компанию до утра. Пройдемте за мной.

Он, приосанившись, вышел из-за своей стойки. На секунду прижал художника к своей широкой груди, заглянул ему в лицо и тихо, искренне проговорил:

- Давно тебя не было. Мы тут все успели ужасно соскучиться по тебе, сукин сын. Опять денег кому задолжал?

Томас навострил уши, но ответ Адама был таким тихим, что он не разобрал ни слова. Послушно пошел за явными приятелями.
Столик, куда их проводил Жан, находился почти в самом центре зала. Все столики вокруг оказались заняты, и Томас сразу ощутил некий дискомфорт. Ему показалось, все знают Адама - пока они усаживались, рыжий успел кивнуть соседям, махнуть рукой кому-то в отдалении, крикнуть что-то проходящей мимо официантке. В связи с этим молодого английского аристократа не покидало ощущение, что на него смотрят со всех сторон. Оценивают, рассматривают дорогое модное пальто, белые, неприлично растрепанные волосы, задаются вопросом, кто он и почему здесь.
Когда они уселись, Адам словно почувствовал напряжение своего спутника. Порывисто накрыл его руку своей рукой и прошептал:

- Расслабься! Тут нет твоих знакомых. Тут нет тех, кто будет обсуждать твое поведение, когда ты откушаешь зелья Зеленой Феи. Здесь нет моралистов и снобов, сюда приходят те, кто хочет исчезнуть до утра.

- Но они так смотрят...

- Они смотрят потому что ты красивый и незнакомый. Насмотрятся и забудут о тебе.

Томас несмело поднял глаза. Посмотрел на Адама из-под длинных темных ресниц. Задал вопрос, не замечая как замер под его взглядом рыжий художник, как прерывисто выдохнул.

- А мы... Мы тоже здесь исчезнем до рассвета?

- Да. Мы здесь потеряемся на несколько часов вместе со всеми. С ними, и вон с ними... Мы изменимся, мы переродимся. И, быть может, утром даже не попрощаемся друг с другом.

Адам придвинул к себе невероятно изящную рюмку с налитой туда темно-зеленой жидкостью. Потянулся за рюмкой Томаса - ее тоже придвинул к себе. А потом громко хлопнул в ладоши. Мимо пробегающий официант в одно мгновение оказался рядом. Деловито выудил из небольшого ведерка странную длинную бутылку с какой-то мутно-белой жидкостью и услужливо подал ее художнику. Тот принял, откупорил и быстро разбавил им обоим зеленую настойку. На немой вопрос в глазах Томаса ответил:

- Это простой ледяной сироп. Он лишает абсент его горечи и выпускает его волшебных фей наружу. Не бойся, главное, не спеши. Пей по глоточку.

В его светлых глазах блистали зеленые искорки от содержимого рюмки. Подвинул вторую Томасу и легонько чокнулся с ним.

- Давай за нашу прогулку по городу. Не знаю как ты, но мне было здорово! Жаль, что больше такого не повторится.

Выпил залпом, прикрыл глаза. Томас решил не следовать его указанием и выпил также всю рюмку целиком. Горьковато-сладкое душистое зелье огнем прошлось по горлу, по груди, но англичанин почти не заметил этого. Обнаружил, что все его существо противилось фразе художника - "больше такого не повториться". Не удержался от недовольного:

- Почему не повторится? Мы могли как-нибудь встретиться и...

- Ты сам-то веришь в это?

Глаза рыжего светились насмешкой, но и какой-то легкой грустью. Не дожидаясь ответа Томаса, деловито пояснил:

- Ты уедешь завтра в Лондон. И все, что было здесь, забудется через пару дней. Поверь, я знаю, о чем говорю. И я забуду тебя, друг мой. Наверное забуду... Такова жизнь. Расстояние - великая сила. Ну, да ладно! Я вообще рад, что ты так здорово говоришь по-французски, и мы смогли общаться в полном объеме. Я-то по-английски совсем плоховатенько.

- У меня был отличный учитель французского. Отец всегда говорил, что хочет быть связан с вашей страной деловыми отношениями. Так что это даже не моя заслуга. Послушай, но можно обмениваться письмами, и...

- Зачем? Не вижу смысла.

Замолчали. Адам в очередной раз помахал кому-то рукой, а потом подозвал официантку с меню. Кивнул сэру Томасу, чтобы тот выбирал, а сам принялся выяснять у девушки о здоровье ее отца.
Похоже, он тут действительно завсегдатай.
Томас уткнулся в меню. В голове приятно шумело, а в в суставах вдруг образовалась непривычная гибкость, и он никак не мог сосредоточиться на строчках и цифрах. А еще невероятно расстроило осознание того, что здесь, сейчас, последние часы, что он проводит с Адамом. Он вдруг понял, что ни разу в жизни у него не было такого человека, с которым вот так просто можно было поболтать обо всем на свете. Не стесняясь того, что думаешь, не боясь, что тебя оборвут, осудят, назовут эксцентричным или дурно воспитанным. Он смотрел, как участливо, с симпатией смотрит Адам на девушку и хотел... чтобы она ушла. Ушла как можно быстрее, и тогда художник будет снова смотреть своими красивыми глазами на него, Томаса.
Наконец, он выбрал блюда и протянул меню художнику. Тот, не долго думая, велел принести все то же и ему. Задорно улыбнулся англичанину и пояснил:

- Хочу знать, что ты любишь из еды.



Через полтора часа Томми стало казаться, что нет в мире места прекраснее и уютнее, чем "Рассеянный свет". Сытый, пьяненький, он курил, беседовал с Адамом, потом с его каким-то знакомым, потом еще с двумя присоединившимся знакомыми, потом с какой-то очень красивой девушкой. Их скромный столик точно эпицентр тайфуна притянул многих завсегдатаев кафе, и Томасу это начало безумно нравиться. Нравилось спорить и стучать по столу рукой, нравилось задирать острый нос и высказывать свое мнение, нравилось громко хохотать над неприличными шутками, нравились комплименты, которые преподносили его внешности и уму. А еще ему нравился Адам...
В пылу беседы или спора - Томас уже и не помнил - художник вдруг скинул свою верхнюю одежду и остался в одной широкой нательной рубахе. Половины пуговиц на ней не было, и в разрезе ворота показалась ладная подтянутая грудь, по которой бился простой деревянный крестик на веревке. Длинная шея и крепкие ключицы, а еще кончики пушистых рыжих волос, то и дело касавшиеся этих самых ключиц, неприлично часто стали притягивать внимание молодого англичанина.
Он и сам устал мучаться в своем сюртуке, но так и не решился его снять как до этого снял пальто. Уже испарина выступила на лице и белые спутанные пряди приклеились к вискам, но Томас отчего-то стеснялся. В итоге его снова спас Адам, своим странным чутьем определив неудобство юноши.
Подошел сзади, не прерывая общей беседы, шепнул Томасу на ухо:

- Разреши, я помогу тебе. И расслабься. Я снова чувствую твое напряжение! Зеленая Фея не любит людей в напряжении и может их здорово проучить. Ты же не хочешь ползать тут по полу и изображать, например, кота? Тогда расслабься. Ночь еще только началась...

И Томас позволил горячим рукам лечь на плечи. Позволил стянуть с себя плотную ткань костюма, оставшись также в одной рубашке. Едва заметно вздрогнул, когда художник наверняка нечаянно коснулся пальцами его напряженной поясницы. Тут же ощутил горячее дыхание на своей шее и задрожал.
Не помнил, как Адам очутился напротив. Только видел, как он уже блистая белозубой улыбкой, рассказывал какую-то сплетню о театральной братии. Как заразительно смеялся, по-актерски жеманно жестикулировал, а потом вдруг... Посмотрел на него, Томаса, жадными потемневшими глазами, полыхающими как небо перед грозой. Посмотрел из-под рыжих бровей так, что у англичанина напрочь пересохло в горле, а низа живота точно кто коснулся шершавым длинным перышком.
Одновременно отвели глаза.
И снова, казалось, все по-прежнему. Никто не видел их взглядов. Шумная компания, споры, хохот, молчаливое поглощение абсента, затяжки душным дымом, блеск пьяных довольных глаз, мокрые завивающие волосы, испарина на лбу и скулах... Все перебивали друг друга, жарко хватали за руки, заглядывали в лица, смеялись, запрокинув головы. И курили. Просто без конца курили.
А потом Томас крикнул:

- Мне нравятся необычные работы! Когда художник оставляет каплю своей крови на полотне. Кровь тут, разумеется, это метафорическое сравнение. Адам вот оставляет!

Почему-то они все захохотали. Заговорили что-то про то, что Адам совершенно бездарен в живописи, импрессионизме, что он неплохо "малюет" портреты. И то, если модель ему нравится.
Но Томасу отчего-то хотелось сделать нечто невероятно приятное для рыжего парня. И он снова выкрикнул свое, салютуя ему почти опустошенной рюмкой:

- Я видел! Я купил одно из его полотен. Я купил его каплю крови и готов щедро заплатить.

Снова хохот и советы лучше заказать портрет.
Но английскому аристократу все равно. Адам не смотрел на него больше. Замер, опустив свои рыжие ресницы, вцепился в блестящую зеленым рюмку.
А шутки все продолжали сыпаться:

- Зачем вам, юный сэр, какая-то его капля? Купите его всего! Он же у нас сладострастный и премилый, неприхотливый, да к тому же должен половине города. Эди, рыжий, не тушуйся, попроси помощи у английского месье! А то со своими картинами ты имеешь все шансы сдохнуть от голода.

Адам вдруг вскинулся и гордо отпарировал:

- Слушай, Ксавье, нехорошо так явно завидовать! Я плохо рисую, а ты отвратительно поешь! Однако, мы все творцы! Творим, чтобы богу было над чем надорвать свое пузо от смеха.

Его тирада вызвала прямо-таки громогласный взрыв хохота. Сэр Томас смеялся до слез. Смешно морщил нос и по-детски вытирал слезы с побледневших щек. Сам Адам хохотал громче всех и хлопал по столу ладонью.
Однако, этот Ксавье никак не хотел сдаваться.
Вдруг взглянул на юного англичанина и выпалил:

- Давайте мы Эди продадим все-таки! А вырученные деньги отдадим хозяину сего заведения, мистеру Курве. Он же сколько лет тебя, рыжий ты прохвост, угощает бесплатно? Будешь рисовать мистера Рэтлиффа днями и ночами, благо он невероятный красавец, каких поискать.

Томас, предвкушая еще одну отличную шутку от Адама, даже подался чуть вперед.
А рыжий художник вдруг взглянул на него - в горящие, почти черные сейчас глаза, на разметавшиеся белые волосы, на худую нежную шею, на грудь, молочную, поблескивающую влагой, на губы, красные от выпитого. И ответил тихо:

- Нет. У мистера Томаса есть богатый дом и невеста, которая ждет его не дождется. Зачем ему сдался бродяга и попрошайка, как я? И работы мои ему не нужны. Они странные ведь, кому он их показывать будет?

Голос его прозвучал холодно и отстраненно. Заставил вдруг притихнуть всю их большую случайную компанию.
А потом Адам добавил, все так же глядя в темные глаза:

- К тому же мистер Рэтлифф не переносит гомосексуальные нравы. Его воротит от таких как я. Он был добр ко мне и не прогнал, но портрет свой писать не дает. И я его понимаю. Ему, должно быть, не слишком комфортно рядом со мной...

- Что за абсурд!

Томас забылся. Взорвался, не в силах дождаться окончания тирады Адама. Выкрикнул и задрожал от обиды. Даже сжал кулаки.

- Что за абсурд ты несешь?

Повторил, поднимаясь над рыжим.
За столиком стало совсем тихо. Знакомые художника пытались делать вид, что продолжают вести беседы между собой, но выходило у них плохо.
Сэру Томасу было все равно. Он смотрел только на Адама, говорил только с ним. Бросал вызов ему:

- Я докажу тебе. Вставай и попроси номер у месье Жана. Я согласен на то, чтобы ты рисовал меня.
У тебя есть время до утра!


Часть 5.


Они оказались в уютной небольшой комнате, со скудным убранством и таким же скудным освещением. Сэр Томас, почти не глядя по сторонам, прошествовал мимо круглого столика и пышной кровати, остановился у большого окна. Поднял глаза на яркую луну, которая точно нарисованная висела на черном небе. Вздрогнул всем телом, когда на плечи легли чужие руки.

- Позволь подготовить тебя. Для моего рисунка.

Горячее дыхание обожгло ухо юного англичанина, и он машинально вцепился тонкими пальцами в белый подоконник.
То ли от абсента, выпитого в немалом количестве, то ли от необычности всего этого дня - необычного настолько, словно он, сэр Томас, вдруг целый день проживал жизнь другого человека - но в голове не было ни одной путной мысли. Лишь в душе боролись два чувства: ожидание чего-то необычного и страх перед этим необычным.
Томас лишь задрожал от интимного шепота, но тут чужие руки сжали чуть крепче, а уха коснулись мягкие губы:

- Не бойся, маленький сэр, я не причиню тебе зла. Тебе лишь стоит сказать одно слово, и я остановлюсь, уйду. И ты никогда больше обо мне не услышишь.

Сердце Томаса жалобно сжалось - он не хотел чтобы его чудесный новый друг с волшебными синими глазами уходил. Не хотел, чтобы Адам, такой странный и бесконечно интересный, исчезал из его жизни. Как? Зачем? Ведь он только недавно в ней только появился! Буквально пару часов назад...
Голова сэра Томаса слегка кружилась, дыхание было тяжелом и частым. Взмокшие белые волосы прилипли в вискам. Он смотрел в окно на золотисто-сизую луну, когда нежные руки художника принялись за его рубашку.
Длинные пальцы неспешно расстегнули пуговицы рубашки на груди юноши. Потом словно случайно задели обнажившуюся кожу. Томас испуганно закусил губу, когда почувствовал, как белую ткань стянули с одного его плеча, когда ощутил легкое, почти невесомое касание пальцев. Сердце подпрыгнуло куда-то к горлу, застучало, забилось словно птица в клетке. Захотелось немедленно запахнуть неприлично оголенное плечо, но... кожу там вдруг защекотали мягкие волосы, а на ухом снова раздался горячий шепот:

- Я нарисую тебя в свете луны. Такого же прекрасного, такого же недоступного, такого манящего и холодного, как ее лик. Ты будешь одет и в то же время обнажен - ты будешь другим, но и прежнем. Ты будешь на картине таким, каким я вижу тебе сейчас. Никто тебя таким еще не видел, я точно знаю. Я - единственный, кому ты позволишь...

Шепот прервался, и юноша в ту же минуту ощутил, как художник потянул его за руку от окна. Отвел всего на пару шагов, оставил, шагнул в полумрак комнаты. А через минуту в свете луны возникло большое кресло с алой бархатной обивкой, с высокими гнутыми ножками и красивой мягкой спинкой. Адам мягко притянул растерянного Томаса за локоть, усадил в это самое кресло. А потом скользнул на пол и принялся расшнуровывать модные тяжелые сапоги англичанина.
Томас чувствовал себя более чем странно. Старался держаться как ни в чем не бывало, но природная скромность, а еще строгое воспитание никак не давали расслабиться. И даже несмотря на действие зеленого зелья, он понимал, что делает что-то неправильное, непозволительное, что пускает неприличные мысли и желания в свое неопытное сердце.
Он смотрел на голое красивое тело Адама, проглядывающее в полурасстегнутой рубашке. На мужское тело... Юное, сильное, притягательное. Смотрел на склоненную голову с завитками рыжих непослушных волос. Хотелось коснуться этих волос, пропустить сквозь пальцы, откинуть с лица, чтобы увидеть синие светящиеся глаза. Он ощущал себя так, словно раздваивается. Одна его сущность кричала - стоп, хватит, нельзя тут так сидеть, в расстегнутой рубахе, с развратно оголенным плечом, нельзя позволять малознакомому парню ползать у себя в ногах, касаться голени, ступней.
Но точно изваяние, созданное искусным мастером и застывшее на века в лунном неверном свете, он сидел, напряженно вцепившись пальцами в ткань кресла и ничего не делал. Не отталкивал рыжего юношу, не выговаривал ему о приличиях. Наблюдал, как парень бережно стягивает с его уставших ног сапоги, как расправляет помятые штаны.
А потом Адам вдруг вздернул голову и взглянул прямо в белое, освещенное луной лицо англичанина, поднялся с пола и сверху оглядел его позу и тело. Улыбнулся мягко, но сэр Томас успел заметить, какое искреннее восхищение мелькнуло во взгляде рыжего.

- Видел бы ты себя сейчас, сэр Томми! Ты точно неземное существо из древних полузабытых легенд. Твое тело и твои глаза... Я сделаю набросок карандашом прямо сейчас. Ты позволишь?

Он говорил торопливо, сбивчиво. Стоял спиной к окну, и его лицо было освещено лишь тусклым фонарем из угла комнаты. Но даже в подобном освещении англичанин поразился тому, как горели его глаза.
Адам встряхнул пушистой копной волос и направился в своему пальто. Вернулся почти сразу, держа в руках огрызок карандаша и небольшой измятый лист бумаги. Коротко хохотнул, наблюдая удивленно вытянувшуюся физиономию аристократа, и пошутил:

- А ты ожидал, что у меня в кармане краски и мольберт? Нет. Я нарисую твой портрет дома, не спеша, вспоминая эти восхитительные цвета и ощущения. А сейчас сделаю только набросок.

- Но как же...

- Как же ты его получишь? Почтовой посылкой, разумеется. Или ты боишься, что я возьму деньги, а работу не сделаю?

Он открыто насмехался, и Томас покраснел. Конечно, ему даже мысль такая в голову не пришла, но его задело то, что художник считает его меркантильным трусом.
Постарался ответить спокойно и с достоинством. Но вышло все равно немного обиженно:

- Я вовсе не об этом думал. Я просто хотел бы получить эту работу побыстрее...

Робко оборвал сам себя, посчитав за грубость свою собственную настойчивость. Дыхание вдруг застряло где-то в горле - он осознал, что Адам будет знать его адрес. Что между ними протянется ниточка, тонкая и непрочная, но это хоть что-то.
Художник между тем неспешно отошел к стене у окна. Придвинул табурет и уселся, вооружившись своими "предметами труда". Замер там, в темноте стены, замолчал, рассматривая и заново изучая своего нового знакомого.
Никогда прежде сэру Рэтлиффу-младшему не приходилось быть моделью художника. Его друзья, его невеста частенько баловались новомодным изобретением - фотографией. Портреты как-то вышли из моды. И теперь молодой Томас нещадно робел - хватался за полы рубашки, перекрещивал ноги, встряхивал волосами и не знал куда девать глаза, руки. Адам велел смотреть ему прямо в окно, слегка задрав подбородок, но у смущенного юноши получилось помнить об этом только пару минут. Он казался себе неуклюжим, неказистым, а стопы голых ног вообще хотелось спрятать с глаз долой. Это так неприлично - быть босым. Точно быть обнаженным.
И Адам заметил неудобство своей модели. Выскользнул их темного своего угла и подошел, опустился перед Томасом:

- Ты так нервничаешь. Успокойся, Томми. Я не смогу сделать набросок, если ты будешь вертеться ужом. Тебе неудобно? Холодно?

- Нет, просто... Так странно и непривычно. Ты не сводишь с меня глаз, и я...

Пухлые губы рыжего тронула грустная улыбка:

- И тебе неприятно?

- Нет!

Томас почти выкрикнул свое это "нет". Не хотел обижать и заставлять грустить художника. Не хотел видеть печаль в больших добрых глазах.
И поэтому оправдался тем, что первым пришло в голову:

- Просто я никогда не позировал, и это оказалось достаточно непросто!

Рыжий мгновенно оживился:

- О да! Скажу даже больше. Не все обладают даром быть моделями! Иногда у человека красивая внешность, но портрет почему-то выходит сухим и бездушным. Словно показывает черствую и неподвижную душу. А иногда неприятная на вид модель вдруг светиться и играет на полотне - словно ангел вселяется в картину, от нее веет светом и жизнью. У тебя дар, Томми. Ты безумно красив, но и твой свет я вижу. Он перетекает на мою бумагу, а ведь я еще не взял кисть...

Адам невольно придвинулся ближе пока говорил. Речь его была страстной, и на лице разлился румянец. Он почти прижался к ногам сэра Томаса, а потом вообще вдруг протянул руку и нежно дотронулся до щеки юноши.

- Вот увидишь. Когда я закончу, все кто увидит этот портрет будут без памяти влюбляться в него. В него и заочно в тебя. Потому что... потому что я сам неожиданно страстно и бесконечно влюблен.

Замолчал. Смотрел, как испуганно затрепетали ресницы аристократа, как он смущенно отворачивался, бледнея до невозможности. Не ждал от него другой реакции, лишь хотел чтобы его не гнали прочь.
И сэр Томас не гнал. Сидел, вжавшись спиной в мягкое бархатное кресло, и пропадал в бездонных как ночное небо глазах напротив. Ощущал, как пальцы Адама скользнули по шее, как провели по груди, задевая темный аккуратный сосок. Скорее почувствовал, чем увидел, как художник расстегнул ему еще пару пуговиц и коснулся напряженного пресса. Задрожал и зажмурился, когда бессовестные чужие пальцы взялись за пояс тонких штанов, как расстегнули две утягивающие пуговицы, как словно невзначай задели его мужское достоинство.
Спустя пару секунд Адам неожиданно отстранился и взял руку Томаса в свою. Развернул ее ладонью вверх, приник с почти невесомым поцелуем, а потом притянул ближе к глазам. Рассматривал некоторое время ладонь англичанина в свете луны, а потом медленно сложил пальцы сэра Томаса в кулак. Прижался к этому кулачку лбом. А немного погодя поднял вдруг совершенно больные глаза, приобретшие какой-то отчаянный блеск, и прошептал:

- Какая судьба... Интересно. Ты невероятный, Томми!

Белокурый англичанин искренне изумился:

- Я? Нет, я совсем обычный. А вот ты явно очень одаренный! Но почему ты смотрел на ладонь?

- Смотрел, чтобы прочитать твою судьбу. Меня цыгане научили, когда я путешествовал с ними до Румынии и обратно.

- Интересно как. Хотя я не верю в гадания! Но все же любопытно - что ты увидел на моей ладони?

Смотрел как художник придвигается ближе. Как грустно улыбается красивыми губами. Как кладет голову ему на колено, точно большой доверчивый пес, и смотрит так же - с обожанием, с ожиданием.

- Я увидел разлуку. Долгую, крепкую. Я увидел семью, незнакомую, большую. А еще я увидел...

Адам замолчал вдруг. Опустил рыжие ресницы, но потом все же закончил:

- Давай потом. Я расскажу тебе, что увидел, потом. А сейчас позволь, я немного поправлю тебе рубашку.

И парень приподнялся над Томасом. Потянулся к его воротнику, намереваясь заодно и чуть больше распушить прическу англичанина, растрепать сияющие в лунном свете белые волосы, окончательно превратив свою модель в полубожество - ночного духа, холодного, соблазнительного, прекрасного.
И Томас вдохнул полной грудью терпкий волнующий запах приблизившегося юноши. Увидел совсем близко нагую гладкую грудь, выделяющиеся ключицы. Засмотрелся на длинную шею, основания которой касались рыжие завитки волос. Задержал дыхание, почувствовав как бедро Адама нечаянно коснулось паха. И вдруг совершенно потерял голову - потянулся к рыжему и прижался губами прямо к ямочке у самого его горла.
Адам вздрогнул от неожиданности и отстранился. Сразу же прилип взором к полуоткрытым нежным губам, через которые вырывалось жаркое сладковатое дыхание. И склонился. Поцеловал эти невинные губы. Нежно, неторопливо, словно спрашивая разрешение и умоляя это самое разрешение дать.
И сэр Томас дал это разрешение. Точнее, просто не нашел в себе сил отказать. Голова шла кругом от всего того, что он сегодня увидел и услышал, от того, что почувствовал и над чем раздумывал. Он, робея, отвечал на поцелуй, ощущая как губы художника становятся все настойчивее и смелее. Ощущал как влажный язык скользит по губам, заигрывает с его неумелым языком, понимал, что задыхается от накатывающих незнакомых чувств, при этом осознавал, что среди этих чувств нет отвращения или неприязни.
А потом он дернулся всем телом и застонал прямо Адаму в рот - тогда, когда рука рыжего, незаметно расстегнув пуговицы штанов англичанина, ласкающе коснулась его достоинства, вытянула плоть из-под тонкой ткани. Сэр Томас инстинктивно вскинул руки и уперся художнику в грудь, уставился расширенными темными глазами. Но в ответ увидел нежную улыбку.
Адам остановился, с минуту ждал, когда парень ослабит напор. Но так и не дождавшись, просто попросил:

- Умоляю, не отталкивай меня. Не гони... Ты нравишься мне. Безумно понравился сразу! И я вижу, что интересен тебе. Но ты не приемлешь этого, не хочешь, но... Твое тело чувствует то, чему сопротивляется надрессированный разум. Я вижу опасение в твоих глазах. Но ничего страшного не будет, Томми. Позволь доставить тебе удовольствие. Я хочу этого! Я хочу видеть тебя изнывающим от наслаждения. Хочу запомнить и нарисовать именно таким. Ты позволишь мне?

Закончил свою речь, приблизившись к лицу юного господина. Ждал, изнывая от страха и нетерпения. Скрывал умело. Скрывал привычно.
Но англичанин, казалось, лишился дара речи и молчал. И тогда художник просто поцеловал его в губы - тягуче, медленно, исступленно. Пальцами одной руки он мягко касался скул белокурого юноши, пальцами второй легко скользил по чувствительной головке его члена. Дразнил, иногда сжимая в руке зреющую плоть и начиная усиленно двигаться по всей ее длине. А потом вдруг попросил:

- Смотри в окно. Не думай, не анализируй. Просто чувствуй.

И сэр Томас попытался послушаться. Когда художник опустился между его коленей, юноша откинул голову на мягкую спинку кресла и застыл, рассматривая идеальный полукруг луны. Покрылся мурашками, когда горячее дыхание рыжего обожгло его обнаженный пах. Сдавлено охнул и чуть двинул бедрами, когда горячие губы коснулись там, внизу... Сомкнул длинные ресницы, когда Адам вобрал его плоть глубже, и едва не застонал вслух от того, как сладко и болезненно свело низ живота.
А дальше сэр Томас, юный, воспитанный, сдержанный и тихий юноша, исчез. Просто взял и сгинул куда-то, оставив взамен себя страстного, чувственного, несдержанного и соблазнительного молодого человека. Этот новый Томас стонал и метался по креслу, заламывал белые руки, изгибал поясницу, подставлялся под умелые жаркие ласки рыжего юноши. Томасу казалось, что он вот-вот умрет от наслаждения, просто разорвется от сладкого томления и желания. Перед глазами блестели звезды и неважно, что англичанин уже давно не смотрел на небо, а крепко жмурился и кусал губы. Ничего больше не важно. Ничего больше не имеет значения и смысла. Только есть тело, свое собственное, непознанное, которое сейчас билось от страсти, наполненности и радости. И есть душа, которая неожиданно освободилась, загорелась, зазвенела, будто пробудившись от мутного сна.
Томас смотрел из-под полуприкрытых век на рыжую голову своего соблазнителя и желал его всей душой, всем своим юным неопытным телом. Внутри вспыхивало горячо и болезненно, когда он думал о том, что еще умеет Адам. Совершенно не зная ничего о любви между мужчинами, Томасу вдруг захотелось узнать. Узнать больше. Узнать все. А еще ему хотелось коснуться своего нежного искусителя.
Слегка приподнялся, робко протянул руку. Опустил ее на рыжеволосую голову.
Художник на секунду замер, поднял глаза - губы его были красными и мокрыми, а пряди волос прилипли к вискам и лбу. Он был необычным, невероятно красивым, и Томас вдруг ощутил, что хочет знать о нем больше. Хочет знать о нем все. Хочет его видеть и радовать его. Хочет касаться его кожи...
Блондин словно во сне приподнялся еще чуть выше. Белыми длинными пальцами дотронулся до шеи Адама. Повел ласково вверх, до подбородка. Задохнулся от возбуждения, когда художник послушно запрокинул голову, приоткрывая губы для поцелуя, когда взглянул на англичанина бесстыдно, зовуще. И Томас запустил пальцы в густые рыжие волосы, склонился к запрокинутому веснушчатому лицу. Задышал тяжело, будто загнанный до предела беглец, и прижался к пухлым губам с требовательным поцелуем.


Они оба не знали, сколько это продолжалось. Время исчезло как понятие, как мера. Исчезли они - прошлые, малознакомые. Исчезли страхи и предубеждения, границы дозволенного и допустимого. Исчезло вчера, исчезло завтра - исчезло, позабытое за ненужностью. Какое утро, когда ночь словно неизведанное чудо дарит такие эмоции и ощущения? Какое завтра, если они точно сегодня родились - вот так, тесно переплетясь телами, мокрые, растрепанные, дрожащие? Родились в объятиях друг друга, родились всего на несколько часов, точно заря, которая рождается в самом начале дня и которую редко кто видит.
Забылись, глядя в глаза, вдыхая запахи тел, трогая нагую кожу, путаясь пальцами в волосах. Путаясь в том, где свое удовольствие и нега, а где чужое. А разве может быть что-то чужое, если вы уже никогда не станете чужими? Никогда не станете незнакомцами, которые безразличны друг к другу? Вы не сможете. Вы не посмеете. Ведь то, как цепляются его руки за тебя сейчас - разве это можно забыть? Ведь то, как он смотрит, словно умоляя и приказывая, подчиняясь и повелевая - разве это можно забыть? Ведь то, как он крепко прижимается то ли к телу твоему, то ли к одинокому твоему сердцу - разве это можно забыть? Или то, как он шепчет опухшими от поцелуев губами твое имя, шепчет имя ну точно молитву, со слезами и светлой улыбкой - разве это можно забыть? Или то, как он дотошно исследует губами всего тебя, касаясь, оставляя пометины там, где даже рука родной матери не касалась - разве можно это забыть?

Разве есть что-то, что может их разлучить? Нет. Да и зачем?
ОНИ родились всего на несколько часов...


Часть 6.


- Это... Это было невероятно. Я плакал, Адам. Это ненормально?

Худое белое тело удобно лежит в чужих горячих объятиях. Крепкие руки обвивают плечи, грудь. Лежать в их путах так спокойно и приятно, что даже страшно.

- Нет, юный мой господин. Плачут не только от тоски и разочарования, но и от наслаждения.

Томас не может долго терпеть и поворачивается, чтобы видеть веснушчатое лицо напротив.

- Со мной подобное впервые. Мне неловко.

В тусклом свете лампы синие глаза больше напоминает бесконечное ночное небо. В них хочется смотреть, выискивая звезды и луну, и свои сны...

- Тебе неловко от того, что я видел твои слезы? По мне, так нет ничего в мире прекраснее слез! Они точно искусно собранные наши эмоции - как у дорогого парфюма есть та самая сердцевина-капля главного аромата, так у нас есть наши слезы. В пик горя или радости они имеет свой особый, сладкий или горький, но столь концентрированный вкус. Вкус самой жизни.

Адам шепчет.
Томас не может отвести взгляда от его припухших от поцелуев губ. Ему хочется их коснуться, но он торопится:

- Я... Я должен тебе сказать, Адам. Мне было невероятно! Я думал, что потеряю сознание от наслаждения!

- Ты очень чувственный.

- Чувственный? А ты очень притягательный. Красивый. Тебе, наверное, многие это говорят?

Томас легонько касается скул и подбородка Адама. Водит по белой коже, улыбается, видя как трепещут от удовольствия светлые пушистые ресницы.

- Хм... нет. Все зовут рыжим. Иногда рыжим колдуном. Цыгане, с которыми я ходил некоторое время, думают, что я умею ворожить и гадать.

- А ты умеешь?

В глазах рыжего вспыхивают странные искорки. Он насмешливо смотрит, но Томас вдруг легко угадывает - да, он умеет. Он многое умеет и знает.
Но Адам несерьезен и насмешлив:

- Ха, не знаю, умею или нет. А ты что, теперь меня боишься?

- Нет, но... Ты приворожил меня?

- С чего ты взял?

Улыбается. Белые зубы блестят в темноте.
Томми не может терпеть. Приподнимается на локте и жадно смотрит. На счастливое лицо художника, на стройную длинную шею и ладную грудь. На рыжие волосы, разметавшиеся по белой подушке. Не может удержаться и тянется за прядкой волос. Зажимает в пальцах, гладит. Жутко стесняется, но продолжает:

- Просто меня тянет к тебе. Мы вот лежим рядом, вроде близко. А мне хочется придвинуться к тебе еще ближе!

Тихий смех заставляет низ живота сладко загореться.

- И я не буду против.

Томас не может остановиться:

- Еще ты очень странно пахнешь. Так приятно и... У меня вся кожа в пупырышках, когда ты вот так близко!

Лицо белокурого англичанина горит от стыда и нового возбуждения. Он стесняется своей восставшей плоти, стесняется своего жадного нетерпения. Он даже не представляет, как красив и притягателен сейчас.

- Говорят, люди всю жизнь ищут свою вторую половину, подготовленную для них богом. И узнать эту свою половину они могут в точности как и звери - по запаху.

- Ты рассказываешь удивительные вещи, Адам. Откуда все эти познания?

- Понабрался в путешествиях.

Белокурый юноша глядит из-под пушистой челки и почти сразу выпаливает:

- О, я бы очень хотел путешествовать вместе с тобой! Вообще, когда я думаю, сколько еще городов я не посетил...

- Так это можно устроить. Пойдем со мной!

- Но... в смысле?

Адам беспечно улыбается. Но глаза совсем серьезные.

- В том смысле, что ты можешь не уезжать сегодня обратно в свой неприветливый Лондон. А, например, остаться здесь, со мной. Я покажу тебе весь город. А потом любой другой, который ты захочешь! Продлим нашу прогулку на сколько угодно дней. Останешься со мной и...

В глазах белокурого юноши мелькает беспокойство.

- Но, я же... У меня почти закончились деньги!

- Не беда. Ты умный и образованный до различных языков. Я рисую людей. Не пропадем. Всегда добудем на корку хлеба!

- Да, однако... Боже, но я теперь помощник моего папы! Я работаю у него, у меня несколько подчиненных! И учеба. Я должен поступать в королевский колледж изучать экономику и юриспруденцию - папа сказал, это необходимо будущему управляющему компании! А сегодня я вообще должен с поезда сразу на заседание-отчет о моей поездке перед акционерами. И...

Адам пытается скрыть дрожь в голосе, но ему плохо удается:

- Ты, смотрю, столько "должен"!

Томас вздрагивает всем телом и невольно сжимает пальцы с рыжими волосами чуть крепче.

- Адам! Не говори так.

- Хорошо. Но это какое рабство.

Адам почти выплевывает последнее слово. Пытается отвернуться. Но Томас не может этого вынести и заставляет художника посмотреть на себя. Сердце бьется частно-часто, когда он замечает в темно-синих глазах неподдельную тоску.

- Эди, послушай меня.

Адам молчит, послушно замерев в руках англичанина. Смотрит почти растерянно.
И Томас захлебывается словами:

- Ты запал мне в душу. Ты за день перевернул весь мой мир с ног на голову. Я стал твоим сегодня ночью, но я не могу сразу вот так перечеркнуть все свои планы.

- Это не планы, а одни обязательства.

Томасу больно от правдивости этих слов.

- Да, у меня есть обязательства. Но они у всех есть. Это ни хорошо и ни плохо. Это жизнь, Адам!

Томасу необходимо понимание. Он почти лежит на Адаме и слышит, как быстро колотится его сердце.
Однако, Адам непреклонен:

- Я не понимаю такой жизни. Ты хочешь всего этого? Это тебя делает счастливым?

- Нет... То есть, да. Конечно. Это же мое будущее и... Отец вкладывал в меня свои знания и передавал опыт, водил с детства в свой рабочий кабинет. Я привык к мысли, что буду руководить. Я шел к этому столь долго, ты даже не представляешь, что это значит для меня!

- Понятно. Тогда, конечно...

Адам пытается отвернуться, но Томас снова удерживает:

- Нет, ты не понимаешь! Это... это моя жизнь!

Рыжеволосый некоторое время молчит, просто смотрит в раскрасневшееся красивое лицо с лихорадочно блестящими глазами. Потом отвечает уже мягче:

- Да, я понял. Я понял, что ты не сможешь путешествовать со мной.

- Адам, я... Очень хочу. Мне так хочется узнать тебя ближе. Ты ведь совершенно необыкновенный! Ты говоришь удивительные вещи. Ты думаешь по-другому, столь свободно и широко. Ни один мой друг в Лондоне не был мне так близок.

- У тебя их много? Друзей?

В словах рыжего отчетливо проскальзывает ревность. Томас чувствует как теплеет на сердце. Улыбается нежно, склоняется к лицу Адама и ласково целует сначала в щеку, потом в приоткрытые полные губы.
Отвечает между этими поцелуями-касаниями:

- Да, хватает. Но ни с кем из них я не был так близок как с тобой. И я сейчас говорю не о... не о том, что между нами произошло.

- Произнеси это.

- Что произнести?

Теперь Адам сам тянется за поцелуем, пытаясь коснуться розовых аккуратных губ напротив. Но его волосы тесно вплетены в пальцы Томми и ему остается недовольно урчать и наблюдать, как любовник дразнится, играет, намеренно отстраняясь дальше.
Адам хочет это слышать. Просит об этом:

- Произнеси: "мы занимались любовью!"

Томас теряет уверенность:

- Эди, я... Мне все это сложно пока. Прости, я наверное, кажусь ужасным дураком и неопытным болваном. Я слишком неопытен и...

Его тут же обрывают:

- Томми, ты кажешься самым притягательным и чувственным юношей из тех, что я встречал. Ты прекрасен.

- У тебя... много было любовников?

- Да.

Это его "да" звучит со странной грустью, и Томас не решается расспрашивать.
Однако, Адам сам продолжает:

- Ну, у меня очень пылкий темперамент. А еще я - творец. Я просто люблю людей, они мне все кажутся интересными. Я смотрю на них с творческой точки зрения, понимаешь? Они - мое вдохновение, вечное, мощное, неиссякаемое.

Теперь Томас чувствует укол ревности. Пытается придать голосу равнодушие:

- Ты, наверное, встречал много прекрасных путников? Ты во всех влюблялся?

- О нет. Далеко, нет.

- Ты их рисовал? Как собираешься рисовать меня?

- Многих, конечно. Постой, Томми. Ты меня ревнуешь?

Он вдруг так улыбается... Томас смотрит и не может налюбоваться. Однако и сдаться так просто не может. Задирает изящный нос и почему-то ярко представляет, как Адам вот так вот лежит нагой и прекрасный на белых простынях, а вокруг него снуют туда-сюда юноши - его натурщики. А он смотрит на них своими синими глазищами, водит не спеша по холсту кистью, зажатой веснушчатыми пальцами, и облизывает свои пухлые губы, пересохшие от многочасовой работы...
Где-то в районе желудка страшно зажгло. Он этого видения захотелось закричать, но Томас предпочел снасмешничать:

- Что за несусветная глупость! Нет, конечно. Как я могу ревновать, когда я их не знаю?

- Но... у тебя пальцы дрожат!

Хватает тонкую руку англичанина. Тот вырывает.

- Отпусти! Все со мной хорошо. Ты ведь свободный и... Что ты делаешь, Эди?

Его рука снова в плену. Рыжий держит крепко и притягивает руку к губам:

- Целую. Целую твои тонкие пальцы и твои ухоженные ноготки.

- Отпусти. Ой... У меня мурашки по спине поползли.

- Ты все же невероятно чувственный! Смотреть на твою чувственность и податливость невероятное наслаждение! А если вот так?

Он касается горячим языком нежного запястья, и у Томаса даже в горле пересыхает. Выпаливает все, что на уме:

- Адам, я не... боже! Твой язык это не язык, а колдовская лента, что опутывает мою плоть негой и томлением, а мою волю связывает без шансов к освобождению.

- Я хочу вылизать тебя всего. Хочу запомнить твой вкус навсегда. Твою кожу под моим языком... Твой аромат, который ты источаешь, когда возбуждаешься. Твои глаза, их выражение, когда ты смотришь вот так на меня, чуть сверху - ты так скован и робок, но так чуток и доверчив, что я схожу с ума, глядя на тебя. Я потерял от тебя голову, Томас Рэтлифф-младший! Едва увидев тебя тогда на улице, я вдруг понял - этого человека я непременно должен окликнуть! И едва твои глаза обратились на меня, мне показалось, это уже было когда-то или будет, или... Я не знаю, что тогда почувствовал. Но я не мог тебя отпустить.

Томас в считанные секунды оказывается вдавлен в постель. Теперь красивое сильное тело Адама нависает над ним. Томас дрожит только от мысли, насколько ему вскоре будет хорошо. Все прочие мысли, желания выветриваются из головы. Он хочет это сильное мужественное тело, что так прижимается сверху.
Стонет в голос, когда рыжий вбирает его плоть ртом и одновременно осторожно проникает пальцем внутрь его тела.

- Адааам... боже, как хорошо. Это чувство... Там так приятно, нет сил.

- Это особая точка в тебе, милый. А так нравится?

- Сссшшш. Черт. Ой, прости.

- Ничего.

- Я тебе чуть клок волос не вырвал.

- Не переживай. Отрастут еще, ха.

- Ауч... чуть больно.

- Потерпи немножко. Боже, ты такой... Ты словно ожившая скульптура - совершенный, хрупкий. Скажи, хорошо тебе?

- О да! Мне безумно хорошо. Я... хочу тебя.

Они на секунду отстранились друг от друга, смотрели блестящими глазами, гладили друг друга по лицу, запоминая каждую черточку лица, красоту, выражение. А потом целовались неистово, жаждуще. Свились в тесный клубок на кровати и любили друг друга еще несколько долгих часов.
И лишь под утро, когда на раннее солнце тяжело набежали дождливые тучи, когда западный ветер вдруг порывисто ворвался в их небольшую комнатушку - взметнул тонюсенькие тюлевые шторы, опрокинул ими легкий бокал на столе, пробежался по взмокшим переплетенным телам - лишь тогда они заснули, так и не найдя в себе силы отстраниться друг от друга.


Сэр Томас давно не просыпался в таком "растрепанном" состоянии. И дело было даже не в количестве выпитого "зеленого зелья", которое, кстати, не произвело на него особо сильного впечатления. Дело было не в факте того, что проснулся он абсолютно голый и в неузнанных в свете дня апартаментах. Дело было в том, что в голове вдруг отчетливым набатом прозвучал голос мистера Рокслейда о том, чтобы он не пропустил свой утренний поезд. Паром через Ла-Манш ходил редко, и у Томаса было все просчитано по минутам - все, чтобы по приезду в родной город сразу оказаться на собрании акционеров. Отец говорил, что с заключением сделки во Франции для их компании начнется новая эра, ждал с нетерпением триумфального доклада сына.
Англичанин порывисто сел и с ужасом уставился в окно. Там во всю шпарило явно не рассветное солнце, скорее полуденное. Сдернул с ног покрывало, подскочил к столику, где поблескивали часы, и в голос застонал - безжалостные стрелки показывали почти полдвенадцатого дня. Полчаса назад он должен был быть на вокзале и садиться на поезд! Он проспал. Он опоздал на поезд и следовательно опоздает на паром, и...
Томас почувствовал предательскую слабость в коленках. Обреченно опустился на краешек кровати, бессмысленным взглядом глядя перед собой. Он ни разу в жизни не подводил отца! Ни разу в жизни не забывал о своей работе или учебе - мистер Рэтлифф-старший тщательно и искусно лепил из сына свое подобие и был безумно рад усердию и послушанию мальчика. С чистой совестью хвастал им перед друзьями и коллегами, благодаря бога за такую умницу. А он, Томас, взял и в такой важный день подвел его!
Однако, вдруг в глубине души родилось еще одно волнение. Англичанин встал и накинул на бедра тонкую простынь. Оглядел тщательно комнату. Прошел к туалетной комнате, заглянул внутрь. Обернулся. Изумленно почесал голову и тихонечко позвал:

- Адам!

Разумеется, никто не отозвался ибо слепому было понятно - художника в комнате нет.
В душе белокурого юноши шевельнулось неприятное предчувствие. Он бросился к кровати, потом к креслу, потом к окну. Но нигде не обнаружил следов пребывания рыжеволосого, его вещей. Не было его пальто, не было его смешных разношенных ботинок. Его не было!
Томас в растерянности замер, не понимая, что испытывает. Не зная, что и думать.
Ясное дело, на встречу он уже не успеет - надо звонить отцу и просить о переносе. Но тогда он не должен упустить Адама! Надо найти его, поговорить.
Томас принялся торопливо одеваться. Успокаивал себя мыслью о том, что скорее всего Адам спустился вниз выпить утреннего кофе и поболтать с другом-хозяином.
Но к своему разочарованию, спустившись, он не увидел в зале знакомую рыжую копну волос. Зато встретил пристальный взгляд светло-карих глаз мистера Курве. Юноша на секунду замялся, чувствуя как начинают краснеть щеки. Ощущал себя как в комедии, где утром глупая любовница не может найти ветреного партнера. Но мистер Курве, словно почувствовав нерешительность молодого человека, начал сам:

- Доброе утро, сэр. Вы ищете Адама?

- Я... Да, вы знаете, я не заметил, когда он ушел. Думал, он здесь, кофе пьет.

- О нет, дорогой сэр! Эди ушел давно. Он выпил, правда, чашку чая, но это уж было часа три назад.

- Часа три...

И вот все неприятные открытия утра, такие как опоздание на поезд и паром, предстоящее объяснение с отцом, будущие насмешки партнеров - все это разом отошло на второй план. Одно лишь событие осталось на первом. Адам ушел. Ушел, не прощаясь, не объясняясь, не оставив своего адреса.
Томас сделал два шага к хозяину, с надеждой взирая в мягкие тепло-карие глаза:

- А он не сказал, он вернется? Просто, эээ, я... то есть мы с ним... Ну, он рисовал мой портрет и...

- Ах, да.

Месье Курве сразу оживился. Улыбнулся своей профессиональной, но надо признать очень приятной улыбкой, и откуда-то выудил бумагу и ручку. С готовностью глянул на бледного юного джентльмена и сообщил:

- Давайте, диктуйте.

Томас недоуменно хлопнул глазами:

- Диктовать? О чем вы?

- Ну, адрес ваш в Лондоне. Эди как только закончит, так сразу же вышлет вам портрет!

Наверное, месье Жан ожидал любой реакции от клиента художника, но только не той, что последовала дальше.
Белокурый юноша вдруг судорожно вдохнул и страшно побледнел, схватился рукой за спинку ближайшего стула и уставился на мистера Курве расширенными полными страдания глазами.
Месье Жан не нашутку перепугался. Вылетел из-за стойки, подскочил к юному Рэтлиффу и осторожно положил руку ему на плечо:

- Милый сэр, что с вами? Вам плохо?

Томас молчал несколько долгих секунд. А потом вдруг с раздражением скинул руку хозяина со своего плеча. Глаза его, прекрасные, темные, подозрительно заблестели, а голос зазвенел неподдельной обидой:

- Ваш друг Эди всегда так поступает? Сближается с людьми, забирается им в душу, а потом сбегает под утро, чтобы избавить себя от любезных речей и лицемерных взглядов?

- Нет, вы что! Адам хороший человек и...

- И предпочитает не обременять себя лишними обязательствами. Ну, а что? Ночью он тебе самый близкий челов... друг, а утром не обязательно и здороваться?

- Нет, месье. Эди никогда не сделает низости. Он, конечно, может...

- Да, я уже понял, что он может! Он делает то, что хочет и может! А чего не может и не хочет, не делает. Как умно и правильно. Однако, для других людей это может быть крайне обидно! Давайте так. Я хочу с ним увидеться перед отъездом. Будьте добры, дайте мне его адрес.

Месье Жан отстранился от разгневанного юноши и не спеша вернулся за свою барную стойку.
Ответил прохладно:

- Дело в том, что Эди не оставил мне своего нынешнего адреса. Я не смогу вам помочь.

Томас ощутил, как нарастает самая настоящая паника. Снова продемонстрировал властные нотки в голосе:

- Я никогда не поверю, что вы не знаете, где он живет. Прошу еще раз дать адрес. Я не обсудил с ним детали оплаты.

- Сэр, вы можете верить во что угодно, но я и вправду не знаю его адреса. Дело в том, что у Адама много долгов. Да, и не смотрите так удивленно! Если вы его, как вы выразились "друг", то вы должны были знать о его неважном положении. Он специально не давал мне свой новый адрес, чтобы кредиторы его не нашли! Знаете, как бывает? Придут, сначала отделают палками меня, чтобы я выдал адрес, а потом и его. Вот поэтому я не лезу в его дела. Хотя и считаю его одним из своих самых близких друзей.

- Вот как...

Слова вырвались из груди юноши почти стоном. Он медленно опустился на стул, спинку которого только что так яростно сжимал. Закрыл глаза.
Черт возьми, что происходит? Почему так, зачем Адам так?
Получается, шансов нет? Он ушел. Он просто взял и ушел, даже не оставив адреса, письма, не обмолвившись словами прощания. Как будто не было ничего. Как будто не было ничего между ними!
Не было и не могло быть...

- Прошу, не печальтесь так, сэр! На вас, воистину, лица нет. Диктуйте адрес, я запишу, и вы непременно получите свой портрет.

Слова хозяина доносились до сэра Томаса как будто издалека. Он также услышал свой голос, безэмоциональный, тусклый, выговаривающий свой адрес в Лондоне.
Однако, через минуту юноше пришла в голову новая мысль. Оживленно воскликнул:

- Да, но... Я так и не заплатил ему! Месье Жан, он даже аванса не спросил!

Месье Курве удивленно уставился на англичанина:

- Вот рыжий балбес. И почему он о деньгах никогда не думает! Вы не поверите, сэр, он на моей памяти уже раз пять рисовал бесплатно! Ну, как так можно? При этом ходит "в долгах как в шелках"!

Сердце сэра Томаса вдруг сжалось от нежности, а потом часто заколотилось от осознания: с ним рядом был необычный, замечательный человек, а он так и не успел о нем толком ничего узнать. Мало того. Он точно последний идиот распинался о своей работе и образовании тогда, когда ему предложили много больше, чем просто знакомство. Много больше, чем просто дружбу. О чем он тут теперь убивается, если ночью умудрился сам все испортить, сам решить их судьбу? Зачем страдает тут на глазах у малознакомого человека, если первое, о чем он беспокоился утром, это была его злосчастная карьера? А он, Адам, тогда ночью прямо спросил "хочешь со мной?", и он, сэр Томас, прямо ответил, что "не может". Поэтому художник ушел. Не прощаясь, не оставив адреса. Он же получил ответ.

Томас никогда бы не подумал, что его худое жилистое тело может весить столько, может казаться таким тяжелым. Он с трудом поднялся со стула, едва разогнул ссутулившуюся спину, с усилием преодолел пару футов по направлению к выходу. Остановился там в задумчивости, посмотрел долгим взглядом на теплоглазого хозяина. А потом надтреснутым голосом произнес:

- Я - дурак, мистер Курве. Я сделал ошибку. Но, быть может, моя вина не столь тяжка? Все же я несвободен, и моя жизнь - она была непроста, полна труда и мечтания. Да, я не смог отказаться ради Адама от всего того, что имею на данный момент. Не смог положить к ногам человека, которого я знаю всего несколько часов, все свое будущее и еще вдобавок будущее нескольких близких мне человек. Ну, а кто бы смог?

Хозяин слушал внимательно. Лишь добрые все на свете понимающие глаза блестели печалью и сочувствием.
И Томас продолжил:

- Я просто прошу: если вы увидите его передайте ему от меня... Скажите ему, что... Скажите ему так.

Томас откинул с лица белые густые пряди и дрожащими пальцами поправил пальто. Судорожно подбирал важные слова, а мистер Жан вдруг неожиданно заговорил за него:

- Я скажу ему, что вы проснулись в здравии и бодрости. Что желали с ним попрощаться и очень сожалели, что он ушел по важным делам. Скажу, что вы сохраните в памяти все те часы, проведенные вместе, и будете с радостью дальше двигаться по жизни, вспоминая прогулку по Парижу, как самые чудесные часы в вашей жизни. А еще скажу, что вы с нетерпением ожидаете от него весточки в виде портрета. Хорошо я придумал, сэр?

Пальцы сэра Томаса сжали лацканы пальто до бела. Внутри него что-то рвалось, заставляя грудь вздыматься все чаще и дышать все более шумно и прерывисто. Он вдруг ощутил, что вполне сейчас способен закричать, пугая хозяина и пару утренних завсегдатаев "Рассеянного света".
Однако, когда он заговорил, голос его прозвучал почти спокойно:

- Да, месье Жан. Вы придумали все правильно. Ничего лишнего и глупого. Наверное, так и должно быть.

И юный аристократ, привычно выпрямив спину, улыбнулся хозяину на прощание и вышел, уже догадываясь, что больше никогда сюда не вернется.

@темы: Adam Lambert, Адомми, В процессе написания, Фанфики